К примеру, я вот разгребал дневник, удалял ненужные записи, и тут наткнулся.
На двадцать шесть внезапных комментариев под записью. Совершенно обычной, стоит заметить, да и такое кол-во флуда весьма необычно для моей скромной персоны.
Поэтому я подумал и решил пока не удалять. А потом прочёл и зарёкся не удалять навеки вечные.
Собственно, ЛиLi the Warthog, — ничего, что я вас на Ли? — помните ли вы наш давний диалог? Не помните? Так просмотрите, оно прекрасно как рассвет над Эребором, ну или как два рассвета, как минимум.
А потому дальнейшее торжественно посвящаю вам.
Ужаснуться.
Название: Под колким океанским бризом
Автор: скромнейше склоняет чело своё пред тем, кто в этом виноват Да-да, Ли, это я вам
Бета:
Жанры: а шут их знает
Рейтинг: детский, если Когашимы таковыми могут быть
Саммари: Сёго чувствует тишину вокруг. Тишина пахнет солью.
Когами щурится от лучей, щурится от бликов и щурится от брызг. Вдыхает поглубже режущий и солёный бриз, смешно дёргает кончиком носа и не думает.
Размер: 1028 словечек
От автора: этот чёртов момент, когда пару дней назад не смог выдавить из себя и пары слов на Сайрен и Ин Зе Флеш, пока вдохновение было, и когда сегодня, в два часа ночи, безмерно желая спать, натыкаешься на пару слов ни о чём и пишешь аж целый драббл. Блять.
Читать дальшеКогда Сёго наконец распахивает глаза, в каюте пусто. Взор закрывают мутные пятна, словно кто-то нарочно измалевал его лицо акриловой краской, а сквозь черноту блещет ярчайший свет. Сёго щурится, тянет руки к голове. Или не тянет. Или всего лишь одну руку. А, может, ему кажется, что тянет. Звонкое в вяжущей тишине "бряк" сообщает о наручниках, крепко держащих его за запястье правой, но это никак не объясняет ему нескольких важных, на его взгляд, вещей. Хотя сейчас его взгляд не настолько вернулся в надлежащую форму. Как и вся мыслительная деятельность. Макишима вновь дёргает левой рукой, пытаясь преодолеть сковывающую тяжесть, и терпит немое поражение. Моргает раз, другой, чувствуя себя немного легче. Медленно сглатывает, поворачивает голову чуть вбок, смотрит. Всю руку покрывает змейка бинтов, кое-где даже видны кровавые пятна, Макишима пытается дёрнуть хотя бы пальцами и преуспевает. В этот же момент в кончики фаланг будто впивается тысяча маленьких иголок, и по руке проходит дрожь судороги. Сёго откидывает голову назад, морщится и недовольно простанывает.
Больно.
Он хочет сказать и не может.
«Что ж за день сегодня за такой?» — хочет спросить он, но губы высохли, и друг к другу их приковала противная корка.
Сёго шумно дёргает небольшим кадыком, в попытке собрать хоть немного слюны, резко открывает рот. Почти не больно, особенно после руки. Пробегается языком по высохшей кожице, и, кажется, становится чуточку легче.
Макишима тяжко вздыхает.
Большую, чем в руке, боль он чувствует в голове. Или на голове. В голове. Вокруг головы, внутри, под головой и даже на дне глазниц. В руке боль тянущая, будто добавившая к её, руке, весу пару тонн, и не поднять теперь. А в черепушке бьёт набатом, стучит молотом, и сотни каких-то шаманов с бубнами. Бубнят, понимаешь ли.
Нашли же место.
Их, кажется, настолько много, что в затылке будто собралось всё, потому что в остальном в голове пусто и легко. Даже и тени мысли не проносится, что привносит некую печаль к ощущению всеобъемлющей боли. Макишима старается не только не думать — не чувствовать, иначе, как ему сейчас кажется, ком в затылке разрастётся, а плодами его наглого труда станет новая боль.
Он пытается дышать глубоко. Вдох-выдох, вдох-выдох. Вот так. Хмм. Хуу. Хм-кххг...
Он сдавленно хрипит, дёргается. Легкие будто разрывает кашлем, вокруг только боль, боль-боль-боль, он тонет в боли, словно не дышал сотню лет. Или вовсе никогда не дышал. На секунду он захлёбывается обычно живительным кислородом, а потом всё возвращается в норму, — какая только быть может здесь и сейчас, и с ним — Сёго вновь прикрывает глаза и начинает чувствовать.
Сёго чувствует тишину вокруг. Тишина пахнет солью. Это кажется Макишиме как минимум странным, хотя в нынешнем его состоянии ему может померещится что угодно. Он словно рад и тому, что способность чувствовать запахи не приносит боли. Зато эта самая способность позволяет проснуться желудку и безмерному сейчас аппетиту, кажется, всем вкусовым рецепторам во рту и слюнным железам, отчего внутри сразу же становится вязко и пусто. В конце концов, пробуждение оказывается ещё более невыносимым, когда к боли подключается голод, который приносит с собой только новую боль.
Макишима крепко жмурится.
Сёго кажется, что на сегодня его личный лимит по слову «боль» исчерпан. В перспективе, навсегда, вообще, ну или хотя бы в отношении лишь его скромной персоны. И когда противный скрип железа разрезает тишину вокруг, Макишима просит у всевышнего только одного — позволить ему вновь оказаться в небытии. Позже он, до конца очнувшись и приняв немного обезболивающего, осознает, что до небытия ему ещё шагать и шагать, а вот с бытием всё-таки надо что-то делать.
И когда Сёго наконец распахивает глаза, пустота в каюте разрушена.
***
Когами щурится от лучей, щурится от бликов и щурится от брызг. Прикрывает глаза ладонью, докуривает и отправляет остатки сигареты в наверняка далёкое плавание на шумных волнах. Вдыхает поглубже режущий и солёный бриз, смешно дёргает кончиком носа и не думает.
Океан суров, как оказывается, и первое время он жутко жалеет, что не прихватил чего-нибудь тёплого.
Например, последний подарок Масаоки, небольшую бутылочку португальского портвейна. Ну или свою излюбленную парку на худой конец.
Когами выдыхает, скорбно и как-то пристыженно хмыкает, сводит ладони в замок, ухмыляясь ветру. Глядит куда-то за горизонт, ищет что-то. Задумывается, что, и тут же вспоминает о том, что он, в общем-то, не думает сейчас.
Не думает ни о чём. Ни о прошлом, ни о будущем. Ни о том, что оставил, и ни о том, чего желает найти. Ни о инспекторе Тсунемори, ни о Гино, Масаоке, Сюсее, Яёй, Шион, Сасаяме...
Не думать. Ни о чём. Просто не думать. Он старается, правда. Старается ни о чём не думать. Старается.
В любом случае, не о том, что его ждёт в тёплой каюте.
Тёплой.
Когами скалится на собственную глупость, чувствуя ледяные клешни холода, пробравшиеся под одежду и в мысли, всполошившие улий, и теперь он будто только осознаёт, насколько замёрз. На палубе, под жгучим бризом и студёными каплями, особо не согреешься, он лишь в рубашке, и пусть стремительно вечереет, приветливые лучи солнца не согревают ни на йоту, как и мысли о оставленном портвейне. Как и сами мысли, в общем-то. Он выдыхает ещё пару струек мгновенно охлаждающегося пара, прочищает горло и всё-таки плетётся в тепло.
Прошаркивает подошвами ковёр при входе, у самых дверей, дышит на покрасневшие пальцы рук, ёжится. Оглядев редкую толпу у бара, губит на корню мысль о согревании приятным способом. Почему-то думает, что на сегодня следует остаться трезвым, резко разворачивается, пряча руки в карманы брюк, и топает к лестнице, ведущей вниз, в каюту. Подходя всё ближе, чувствует, — что-то не так — некое незримое чувство будто стальными тросами тянет внутрь, Синъе не удержать себя на месте, не отступить.
Он опускает ручку вниз и с силой давит на железо плечом. Дверь с виду новая, но скрип в петлях такой, будто ей целая вечность. Синъя зевает почему-то, но не успевает приложить ко рту сжатый кулак.
Когами щурится от солнца в маленьком оконце каюты.
***
Когда их взгляды встречаются, у Синъи пусто в голове от холода, а у Сёго - от боли, и они только смотрят друг другу в глаза. Бесстрастное серое топит крапинки золота, как застывающее лицо Когами — боль Макишимы. Гляделки не прерываются долю секунды, Синъя делает шаг, другой и глубоко вздыхает, позволяя тем самым немного отмереть Сёго.
У них всё время мира для разговоров по душам, споров, драк и их бесконечной ненависти. Но крапинки золота разбивают бесстрастное серое вдребезги, и это что-то да значит.
Скажите, как оно? Жить можно или пора откручивать крышку на пачке таблеток?